Нередко, испытывая сомнения по тому или иному поводу, думая о сложностях бытия, о том, как выйти из лабиринтов непростого времени, сохранив свое лицо и достоинство, я мысленно обращался и обращаюсь к Таифу, к его стихам и мыслям. В каждом его сборнике я нахожу толику того, о чем мне хотелось сказать, но не смог сказать… Выразить себя так, как это умел делать он, поэт, создавший свой мир, свою галактику…
И, видимо, это неслучайно, потому что в его стихах, поэтических откровениях можно найти прямые или косвенные ответы на многие вопросы, волнующие простого человека, гражданина, современника. С личностными мотивами, исповедальными чувствами, монологами, раскрывающими достаточно противоречивый внутренний мир человека, мы встречались и встречаемся в произведениях и других абхазских поэтов, ярких, самобытных, неподражаемых. Такая психологическая волна стала наиболее ощутимой в 60-е 70-е и 80-е годы прошлого столетия. Но в лирике Таифа Аджба эти свободные раздумья, это идущее изнутри художественное самопостижение затронуло, на мой взгляд, наиболее ранимую и утонченную сферу человеческих переживаний:
Исчезнет без следа, как сон,
Все то, что дорого и мило:
И этот дом, и этот склон,
И даже эта вот могила!..
И есть ли смысл гореть, страдать
И даже жертвовать собою,
Коль все исчезнет без следа
И подо мной, и надо мною?
( Перевод Ю. Лакербай)
Но поэт не обрывает свой стих на нотках безысходности, он пытается возвыситься над ней, над тем, что порой повергает человека в глубокое уныние. И лирический герой, обуреваемый сомнениями, пребывающий в постоянном и напряженном поиске истины, все-таки находит долгожданный свет в конце тоннеля:
Но красит луч холмов края –
И я пою, горю, тоскую.
Так вечность утверждаю я,
Так против тлена протестую!
С именем Таифа связаны два события, занимающих свое скромное, но не последнее место в моей творческой биографии. В 1971 году я опубликовал свою первую литературно-критическую статью в журнале "Алашара". Она была посвящена творчеству Таифа Аджба, художественно-стилистическим особенностям его лирики. В 1979 году вышел первый сборник моих стихов.
"Крик молчания". Редактором этого издания являлся тот, о ком я написал свою первую рецензию. Для меня было большой честью, что такой популярный в те годы поэт, каким был Таиф Аджба, читал мою рукопись и давал добро на ее издание.
Возвращаясь к его философским стихам, я начинаю вновь и вновь понимать, осознавать, что ключевая, доминирующая роль в преодолении драматических моментов, "душевных невзгод", выражаясь словами Лермонтова, принадлежит силе духа, самообладанию человека, его воле.
Кажущаяся, на первый взгляд, игривость тона, изощренность аджбовского слога, самобытность манеры его письма были лишь привлекательным внешним фоном, на котором как-то неожиданно вырастал неповторимый стержневой образ, вызревало смысловое ядро произведения. Истоки размышлений поэта о жизни и смерти, о любви и ненависти, о добре и зле, о сиюминутном и вечном таились порой в самой обыденности, в том, что могло показаться второстепенным, непривлекательным.
Поэт начинал раскрывать ту или иную тему как бы отрешенно, будто бы наблюдая за лирическим событием со стороны, но в итоге внутреннее развитие образа подводило к какому-то очень глубокому, яркому, метафоричному смысловому завершению. И многие стихотворения запоминались, врезались в память, потому что в лирике поэта чувствовалась некая тонкая грань, некий симбиоз восточного и европейского мышления, умение сказать просто, доступно, но выпукло и весьма живописно. В творчестве Таифа Аджба интимная лирика поднята на уровень тонкого соприкосновения личного и общечеловеческого, их невидимого взаимопроникновения. Произошла определенная деканонизация, преодоление неписаных запретов, ограничивавших поэта в выражении любовных чувств и излияний.
Наверное, можно коснуться несколькими штрихами, мазками и характера самого поэта, его творческой натуры, личностных качеств. Мы с ним работали в Союзе писателей Абхазии два-три года и были достаточно знакомы. Несмотря на то, что Таиф был скуп на слова, сдержан в эмоциях, он обладал тонким чувством юмора. В узком кругу друзей он мог превосходно проимитировать голоса некоторых абхазских писателей старшего поколения. Сам он с удовольствием слушал пародии на стихотворения и эпиграммы некоторых известных авторов в исполнении друзей, проявивших себя в этом жанре. Однажды один из маститых поэтов обратился ко мне и Таифу с просьбой помочь ему подыскать рифмы к незавершенным детским стихам, подборку которых он должен был срочно передать в редакцию детского журнала, чтобы редактор успел поставить в номер.
Никогда не забуду, с каким задором мы взялись за этот "коллективный труд", рифмуя названия наших абхазских рек с созвучными им словами, типа "Гумыста– аҳәысҭа”, “Кәыдры– акуыбры”, “Бзана- апазана”, “Кьалашәыр- ашәыршәыр” и так далее. Разумеется, автор, которому мы подкидывали свои каламбуры, понимал, что мы слишком увлеклись рифмоплетством и что некоторые из них не подходят по смыслу, но что-то из наспех сочиненного нами он все-таки использовал по назначению.
Однажды Таиф Шаадатович пришел на работу чем-то сильно озабоченный. Я попытался достаточно деликатно узнать о причине неважного настроения своего старшего друга. Оказывается, он был немного расстроен тем, что не знал, как прибить плинтуса в новой квартире, где заканчивался косметический ремонт. Возможности у него были более чем скромные, чтобы пригласить мастера, а самому, видимо, не хватало опыта и сноровки, чтобы взяться за такую плотницкую работу. Помню, как вдруг воссияло его лицо, когда я предложил ему свои услуги.
Не сказать, конечно, что я был высококлассный специалист, но кое-что в этом деле соображал. После института я служил в строительном батальоне в Иркутске и поневоле стал бригадиром у плотников, по принципу "сапожник печет пироги". Кое-чему там научили, по крайней мере, мог что-то подстругать, подпилить и забить гвозди правильно, хотя опытный прораб иногда поругивал меня и моих сослуживцев за неважное качество выполненных работ.
На следующий день мы съездили на квартиру Таифа в Новом районе. Самая сложная задача заключалась в том, чтобы правильно соединить углы плинтусов. За это я переживал больше всего… Как ни странно, общими усилиями нам с ним удалось состыковать углы без зазоров и "госприемка" в лице супруги Таифа Риммы Когониа, насколько помнится, выставила нам отличную оценку. Вскоре накрыли стол, помню, очень старательно варила нам мамалыгу дочь Таифа Алиса. Было все на редкость вкусно, особую теплоту придавало застолью благоуханное ачандарское вино, воспетое многими абхазскими поэтами, бывавшими в этом воистину сказочном предгорном селе. Видимо, не случаен и пафос знаменитых строк Искандера: "Вы живы еще ачандарцы? Значит, мы живы еще!"
Таиф Аджба с виду мог показаться человеком мягким, невозмутимым. Но, когда вопрос касался чести, самолюбия, достоинства или, не дай бог, какого-либо пренебрежительного отношения к Абхазии, к ее истории, он становился очень суровым и бескомпромиссным. И эта сила духа, внутренняя собранность подспудно присутствовала в его стихах гражданского звучания.
Одной из замечательных черт характера поэта было умение слушать и слышать друзей. Он был прекрасный собеседник. Я не раз пользовался возможностью читать ему свои новые, еще не опубликованные стихи. Слушал он весьма внимательно, вникая в смысл слов, в их суть, обращая внимание на языковые погрешности и другие важные детали. Он, конечно, не скрывал, что та или иная вещь ему понравилась или не понравилась, но при этом, не откладывая в долгий ящик, открыто говорил о том, что, на его взгляд, мешает восприятию стихотворения. Допустим, в плане стилистическом или слишком рукотворном, искусственном построении фразы, предложения, строки.
Перу поэта принадлежат также первоклассные переводы на абхазский язык знаменитых русских и немецких авторов: Пушкина, Фета, Гете, Гейне и других. Немецким он владел в достаточной степени, чтобы переводить с оригинала произведения классиков немецкой поэзии. Великолепен перевод поэмы "Двенадцать" Александра Блока в переводе Таифа Аджба или стихотворения "Гренада" Михаила Светлова. За что бы он ни брался, все исполнял на редкость профессионально и искусно.
Со стихотворения Таифа Аджба начался проект Sputnik.Чтения>>
Судьба выдающегося поэта, сыгравшего значительную роль в развитии национального художественного образа и поэтической культуры, сложилась трагически. Я думаю, грузинские оккупанты прекрасно осознавали, кого они уводили в тот зловещий день под конвоем… какой страшной болью отзовутся в сердцах соотечественников испытания, выпавшие на долю человека, который навсегда остался в памяти народа совестью нации. Странными кажутся обращения тбилисских сценаристов и режиссеров к супруге поэта с просьбой разрешить съемки фильма о нем, на фоне того, что они ровным счетом ничего не сделали, как и другие представители грузинской интеллигенции, для выяснения обстоятельств истории, связанной с судьбой человека, ставшего жертвой разгула грузинской военщины.
Дневники поэта "Дожить до рассвета", изданные после войны, – бесценная книга, обвинительный документ, раскрывающий всю гнусность тбилисского режима, возводившего в ранг государственной политики пресловутую теорию об "исключительности и избранности" грузинской нации.
Несколько лет тому назад у меня появилось необоримое желание написать стихотворение о Таифе. Выстрадал, написал, опубликовал. И там я допускаю мысль о возвращении поэта, о мгновениях воображаемой привычной беседы с ним и о том, как он, безмолвно прощаясь, медленно и плавно растворяется в багряных отблесках вечернего заката.
Я думаю, подобные иллюзии сопутствуют не только мне, но и многим его друзьям, родным и близким… Кому-то, может быть, он мерещится тихо прохаживающим по сухумской набережной, а кому-то ушедшим в себя… в мир бесконечного самопознания сидящим за письменным столом.
Трудно поверить, что его нет в живых. В глубине души затаилось такое странное ощущение, что он вернется и вновь, как прежде, будет воспевать свободную Апсны, писать бессмертные стихи о вечности:
Наша жизнь – одно мгновенье!
Что тужить о ней зазря?
Есть загробные селенья,
Есть надгробная заря…
Но вцепились не напрасно
В этот миг и ты, и я:
Что там – нам не очень ясно,
Здесь – и небо, и земля!
Если есть там сновиденья,
Будет сниться этот мир –
Это вечное движенье,
Неизбывный жизни пир!
(Перевод Ю. Лакербай)