Кавалер ордена Леона Рауль Лолуа поделился с корреспондентом Sputnik Бадри Есиава своими воспоминаниями о войне и Дне освобождения Сухума.
— Рауль Валерьевич, насколько мне известно, когда началась война вам было всего 17 лет, и вы практически сразу взяли в руки не автомат Калашникова, а снайперскую винтовку. Почему?
— Война застала меня в Новом Афоне, и мне было тогда 16 лет, а 17 мне исполнилось в мартовском наступлении. Народ Абхазии помнит, что в начале войны оружия и боеприпасов не хватало. Практически их не было. Первый раз я увидел автомат у добровольцев с Северного Кавказа, и мне стало интересно.
Помню, что автоматы меняли тогда на разные вещи, а снайперская винтовка мне досталась случайно.
— Как это было? Вы изначально не искали снайперскую винтовку?
— Нет, я не искал. Ее я увидел тоже у одного из добровольцев, который мне показал, как она стреляет и, конечно же, я загорелся. Мне понравилось, что надо было учесть положение тела, дыхание. Я хорошо учился в школе, у меня все было хорошо с математикой, и мне было легко рассчитывать все это. И самое главное, что ты в оптику видишь самого врага в глаза. И так получилось, что мне представилась возможность взять в руки винтовку.
Были ребята, которые помогали мне ее пристреливать, и потом потихоньку я уже начал ездить в Эшеру, на Гумисту, где на тот момент у нас уже были четкие позиции.
— Вам не было и 17 лет, когда началась война. Как дома отреагировали на то, что решили идти на войну, или вы никому не сказали?
— Родственники не были в курсе, и я выглядел старше своих лет, а когда узнали, что я намного меньше призывного возраста, уже ничего поделать не могли, так как я уже был погружен в войну.
Полную версию интервью с Раулем Лолуа слушайте здесь>>
— Не было ли сложно нажимать на курок, глядя в глаза врагу через оптику?
— Вы знаете, когда ты видишь, что вокруг тебя погибают твои друзья, товарищи, которые защищают свой дом и родину, а напротив тебя враг, который придет и уничтожит тебя, то выбора не остается. Чтоб сохранить себя и своих однополчан, надо нажимать на курок не колеблясь и четко. И мы понимали, что, если нами будет эта война проиграна, у нас ничего не останется.
Я видел уже страшные смерти. Особенно это было во время Мартовского наступления, где наш батальон принимал активное участие под Сухумом, и именно тогда я сделал один из своих первых выстрелов во врага.
— Насколько мне известно, вы получили ранение во время Мартовского наступления.
— Да, я получил непростое ранение в руку, пуля вылетела со спины, но я смог собраться и перевязать рану. Я так подозреваю, что это был снайпер, который вычислил меня.
— Много было снайперов в абхазской армии?
— В абхазской армии, конечно же, было немало снайперов, в нашем отряде было несколько, один из них погиб в Мартовском наступлении, он тоже был родом из Нового Афона.
— Расскажите, пожалуйста, о событиях, предшествовавших освобождению Сухума и самом дне 27 сентября.
— Ко Дню освобождения Сухума наша армия подходила очень тяжело, предшествовало очень много наступлений. Это Шромская операция, Январская, Мартовская, и все они были, так скажем, неудачными и не привели к освобождению нашей столицы, но без них, скорее всего, не было бы четкой стратегической линии абхазской армии. Если мы до середины войны пробивались в лоб и несли потери, то ближе к окончанию войны тактика была изменена, и взятию Сухума предшествовало окружение по горной части. Это привело к укреплению нашей армии. Фронт и противник были растянуты, началась паника среди врагов, приведшая к оттоку военных из их рядов. Наша армия из необученной превратилась в сильную и крепкую, которая была не в обороне, а в постоянном наступлении.
— Вы сказали о панике в рядах грузинской армии, и я вспомнил вашу историю о том, как вы в одиночку взяли восьмерых врагов в плен. Как это было?
— Эта история случилось на подступах к Сухуму, и наш батальон уже освободил на тот момент 16-этажные здания, и в этом месте было очень тяжело. Мы несколько раз брали типографию и отходили от нее. Даже такие ситуации были, что приходилось в рукопашную биться. Один из участников боя Лерик Тамбия сошелся в рукопашную с врагом и там же погиб. Несмотря на все сложности, мы смогли закрепиться на верхней части этого места и, соответственно, оттянуть и выбить противника. Наша разведгруппа дошла до республиканской больницы, но дальше мы не продвинулись и вернулись на Новый район, потому что ребята, которые шли через массив, не могли пробиться. Мы получили команду надавить на грузин, засевших в Новом районе, и дать возможность нашим силам продвинуться. А когда противник увидел наше приближение, ему ничего не оставалось, как отступить назад.
Что касается пленников, в один из дней меня попросили пойти за водой, возвращаясь, я увидел, как наша техника обстреливает пятиэтажное здание. Я подошел и сказал им, что мы давно уже все здесь почистили, и там никого нет. На это мне ответили, что кто-то бросает гранаты с чердака. Я попросил их прекратить огонь, обошел дом и начал подниматься по этажам, проверяя каждую комнату. Конечно, в душе было неприятно. Добрался до пятого этажа и никого не обнаружил, но, постояв и осмотревшись, увидел открытый чердак. Я подумал, что даже если кто-то есть в здании, то только там. Предварительно закинул туда гранату и после того, как она взорвалась, высунул голову на чердак, где стоял человек с перевязанной головой и направленным на меня автоматом. От неожиданности я упал с лестницы и в кувырке залетел в однокомнатную квартиру.
Буквально через несколько секунд уже они кинули противотанковую гранату, которая не взорвалась, потому что у нее не было запала. Я понял, что это неопытные бойцы, и начал вести с ними переговоры. Я их вынудил сдаться.
— Самое интересное, как же вы их вынудили сдаться?
— У меня не было другого выхода, кроме блефа. Я начал громко кричать, чтобы мои помощники брали гранатомет, огнемет и сожгли там все, если они не сдадутся. Они сдались. Их было восемь человек.
— Поделитесь вашими эмоциями и чувствами в День освобождения Сухума, и о чем была ваша первая мысль?
— С того места, где находился наш батальон, (это на дачах, выше Сухума в сторону Эшеры), была видна красная крыша нашего дома, которую еще до войны покрасил мой отец. Я всегда смотрел на нее, и мне, конечно же, хотелось вернуться в свой дом, мои мысли, эмоции были с этим связаны. А когда мы успешно начали туда продвигаться, я пришел туда вместе со своими друзьями, которые сказали, что для них война закончилась, когда они зашли в мой дом.
Эмоции, кончено, переполняли, разрушенный город предавал негатив, так как я никогда не представлял Сухум таким. Мне казалось, что он должен быть светлый, но это был год тяжелой войны.
Мы дошли до Совмина, я видел, как он загорелся. Фактически, для меня война закончилась в Сухуме.
