О первых днях войны и самых тяжелых моментах военного времени рассказал в интервью Sputnik председатель республиканской общественной организации ветеранов Отечественной войны народа Абхазии 1992-1993 годов "Аруаа", кавалер ордена Леона Илья Гуния. Беседовала Наала Авидзба.
— Где вас застала новость о том, что началась война?
— Дома. В тот момент я работал на телевидении, а это был первый день моего отпуска. Я, счастливый, потому что, наконец, в отпуске, проснулся где-то к двенадцати часам дня. Меня разбудила мать, сказав, что уже полдень, никто столько не спит. Она сварила мне мамалыгу, я встал, включил машинально телевизор, сел за стол, взялся за кусок мамалыги и слышу по телевизору голос Зураба Аргун. Слышу что-то про войну. Вот так и держа кусок, посмотрел, все сразу понял, положил его на место, оделся и побежал на работу. Так началась война. Домой я больше не вернулся.
— Что произошло дальше?
— Я сразу приехал на телевидение. Там у меня в сейфе лежал в то время автомат. Перед войной было неспокойно. Было нагнетание обстановки, и месяца за два-три я уже сказал: "По-моему, будет война". Тогда у нас был абхазский полк, у меня там были друзья, и мы решили выделить оружие на охрану абхазского телевидения. По ночам мы охраняли телевидение, автомат хранился у меня. Когда началась война, у меня, естественно, первая мысль была о том, что в сейфе автомат. Я бегом ринулся на телевидение, а там уже ажиотаж.
На Красном мосту уже были первые бои, когда я попал туда. Там стояла наша гвардия, наши ополченцы. Там же и отняли самый первый танк, подбили на подступах к Красному мосту. Когда я пришел, танк уже был на нашей стороне, его пытались починить, наши ребята возились в башне. На Белом мосту стояли наши, те точки, что можно было занять, заняли. Соприкосновения уже не было, то была проверка боем. Никто еще не знал, точно ли это война. Грузины остановились в районе, где сейчас "Айтар", там у них была база. Кто-то попытался сюда проникнуть. После первого захвата танка больше попыток пока не было. И мы формировались, и они, видимо, не ожидали сопротивления.
После этого я вернулся на телевидение. Эвакуация его не происходила пока, начались переговоры. В ту ночь, я помню, первый снаряд, выпущенный танком, попал прямо в герб, который висел на Совмине. Приехала грузинская делегация, на переговоры поднялись в Совмин. Мы всю ночь стояли под аркой здания. Закончилось тем, что вышел Константин Константинович Озган и сказал, что договорились об отходе на 3-километровую зону от Красного моста. Для меня было понятно, что война началась.
Потом мы отошли на "универсам". Там был первый обстрел с вертолета и раненые, которых я видел. Для меня там пришло понимание того, что война началась, потому что уже есть погибшие, раненые.
— Как удавалось обороняться в эти первые военные дни при том, что оружия практически не было?
— Только метров через 100 можно было увидеть, что кто-то держит какое-то оружие. У кого что-то было, вышли чуть вперед, кто не имел – в надежде, что достанут. Кто-то поехал в Гудауту и оттуда привез оружие. Те, у кого было оружие более или менее совместно мобилизовались. Автоматы были на пересчет. Самый большой удар приняла на себя наша гвардия. Они смогли сделать более организованный удар, зная как действовать.
— В таких сложных условиях было ли место ощущению брошенности на произвол судьбы, страха?
— Тогда об этом не думаешь, страх приходит потом. Наверно было больше романтики, мы ведь о войне судили по фильмам, по рассказам. Ты ведь с ней не сталкиваешься и не ощущаешь опасность войны. Страх – это когда ты понимаешь, какие могут быть последствия. А тогда молодой парень, 20-22 года, который о войне никогда не думал, он просто не мог ощущать страх. Когда через одного держали автомат, у кого-то охотничье ружье, и мы считали, что это вполне нормально. Чего это мы там не можем защитить, думали мы, еще как можем. И это чувство оставалось очень долго. Даже когда мы были за Гумистой, у нас были два-три БМП, которые заводились через раз, и по два снаряда гранатомета, мы ездили по всему фронту.
— Что вызывало самое большое беспокойство?
— Единственные переживания — у меня оставались родители на Новом районе, родственники. Мне хотелось побыстрее всех вывезти из города. Хотелось, чтобы все уехали, чтобы здесь никого не было. При всем этом я еще умудрился сделать так, что мои родители еще и остались на Новом районе. Я надеялся, что они возьмут и уедут, а у них тоже, видимо, инстинкт самосохранения не сработал и они остались, а мы оказались за Гумистой. Но потом все благополучно закончилось. Отец, когда еще можно было переходить Гумисту, переходил. Мать сказала ему: "Ты сидишь дома и не знаешь, где твои сыновья, давай ищи их". Я увидел его так идущим по дороге в Эшере, он искал меня. Я очень удивился. Он спросил, все ли со мной в порядке, и, убедившись, что все хорошо, сказал, что пойдет обратно. Я пытался его не отпускать, сказав, что вывезем маму, но он ответил: "Нет, там твоя мать, я пошел". Сейчас это смешно. Но тогда не верилось до конца, многими не осознавалось, что такое война до самого конца. Пока мы не увидели первые смерти, убитых, раненых, кровь. Постепенно сознание начало переворачиваться и стало ясно, что это не игра.
— У вас были профессиональные военные навыки?
— В армии я не был. Все навыки я получил исключительно на войне. Навыки были у ребят, надо было смотреть, учиться, быстро перенимать. Кто был трактористом, мог сесть за штурвал БМП. Пару раз стрельнул, посмотрел, все приходило с опытом. А когда впереди опасность, учишься очень быстро, времени на раздумья нет.
— Как вы стали воевать в составе танкового экипажа?
— Где-то в октябре 1992 года мы сели на БМП, у нас были "единички". БМП-1 она называлась. Для нас это был верх всего. И у нас был один танк, отобранный на Красном мосту, который ребята починили за ночь, поменяли на нем мотор. БМП у нас было всего 4 штуки. Мы пересели, начали ездить, с Нижней Эшеры, в Верхней Эшере, если был снаряд, стреляли. Так как снарядов не было, мы больше пыжились, показывали, вот какие мы лихие. После наступления в Гагре у нас появилась техника, и тогда уже и танковый батальон образовали, и подразделение. Было время, что и во время войны, когда нам пришла техника, мы выезжали в Гудауту, подготавливали экипажи для молодых. Потом все уже было более или менее грамотно сделано.
— Что абхазские бойцы могли противопоставить вражеским танкам? Каким образом удавалось их отбивать?
— Были случаи, когда люди пытались взять танк с ножом. В начале был момент войны, когда грузинская техника прошла через Гумисту. Часть людей с фронта убегала в сторону Гудауты, а другая часть с криками "вы здесь танки не видели?" бежала в направлении танков, чтобы их захватить. На таких людях и держится, которые могли напасть на танк без ничего или рассуждать так, что если залезть на дерево, а с него прыгнуть на броню, когда танк проходит мимо и накрыть чем-нибудь окна, через которые он смотрит, то возможно он остановится. Это не шутки, такие попытки были, это реально происходило. Сегодня это звучит как сказка и смешно, а мы серьезно думали, как это можно сделать. Делали горючие смеси, чтобы можно было подрывать танк. Бутылки, бензин, масло, песок. Думали, что все это должно гореть, бросали, не горело, потом делали заново.
— Как в военное время повели себя ваши соседи, друзья грузинской национальности?
— По-разному. У нас были соседи, два брата грузина, мы росли в одном доме на Новом районе. Они были помладше меня, началась война, и они там сохранили, по крайней мере, не давали грабить абхазские дома. Они не воевали. Был другой, с которым мы еще больше дружили. Тот с автоматом в руке защищал единую Грузию. Было и такое. Кто-то вообще уехал.
— Что было самым страшным моментом на войне?
— Самые страшные моменты, это когда рядом с тобой убивают людей. Я потерял многих своих друзей. Тех, с кем я с детства дружил, потерял всех. Самое страшное было смотреть на то, как он рядом с тобой погиб, у тебя сердце разрывается и тебе хочется просто встать и кинуться на врага. Страшнее всего было привозить их семье домой.
— Что вы испытывали, когда вам приходилось, защищая свой город, разрушать здания?
— Никогда об этом не задумывался. Стрелял там, где враг, и сгорит дом или что-либо еще не имело значения. Единственный раз, когда я об этом задумался, был тогда, когда мы уже брали город Сухум и стояли в районе обезьяньего питомника по улице 8 марта. Мы были на БМП, а в Совмине засели грузины и стреляли с верхних этажей, так что наши не могли подойти. Кто-то связался по рации и спросил, кто видит Совмин. Один из наших ребят сказал, что видит. Ему сообщили, что надо обстрелять, на что он ответил: "Я не буду стрелять в это красивое здание". То есть он отказался, после чего я вышел на связь и сказал, что тоже его вижу, но надо, так надо. Я нечаянно сжег и дом Гиви Камуговича Агрба. Это была девятиэтажка, которая стоит перед Совмином с задней части, она находилась прямо на линии, я попал практически в его квартиру. У нас ходила шутка, он говорил: "Ты должен мне квартиру".
Здание – это то, что человек сделал руками. Если надо разрушить здание, чтобы сохранить одну человеческую жизнь, надо сделать это.
— Юмору находилось место даже в самое тяжелое время?
— Юмора было очень много во время войны. Что самое удивительное на войне и юмор, и веселье, и слезы находились очень близко друг от друга всегда. Юмор может быть был дурацким, но это же нервное состояние. Казалось, вот чуть-чуть хорошо, и ты смеешься, закатываясь. Без юмора очень сложно на войне. Оптимизм должен быть в человеке.
