Каждый раз, когда слышу про Марину Цветаеву, память перебрасывает меня в прошлое. В холодный ростовский октябрьский день, когда я залезла за вожделенной кистью рябины на дерево, а потом удирала от участкового, охранявшего парк, словно Цербер души грешников.
А началось все с афиши о Цветаевских чтениях, на которую я случайно набрела в коридоре альма-матер.
В центре афиши, конечно, узкий нерусский стан Марины на фоне рябины. И в нижнем левом углу четверостишие про горькую кисть. Стих все решил: участвую с желто-красной ягодой, чтобы все было символично, в лучших традициях серебряного века.
Честно говоря, до того дня я даже представить себе не могла, как выглядит рябина. Еще раз пробежав глазами афишу, побрела по улицам в поисках реквизита.
Долго искать не пришлось. Везде, как подорожник, она — ягода Марины. Да только вот невезенье, с моим ростом "пони", никак не достать веточку. Мое непонятное, до безумия странное желание участвовать в Цветаевских чтениях, заставило забыть обо всех предрассудках, снять обувь и полезть за вожделенной кистью.
Все шло хорошо, пока на горизонте не появился участковый. Секунда, и я сдаю кросс, сжимая в руках свою добычу.
Удачно домчалась до университета. Вся запыхавшаяся, захожу в аудиторию, где более талантливые и сообразительные студенты с гитарой в образе исполняют "Мне нравится, что Вы больны не мной", "Под лаской плюшевого пледа", "Уж сколько их упало в эту бездну".
Сначала было неловко. Вот так, как и Марина, незваная, сажусь за стол. С рябиной, о которой никто и не вспомнил. Хоть это и есть главный мотив всего ее творчества.
Дальше был стих, который я от волнения прочла неважно. Но не в этом суть.
Этот день решил все. Я полюбила Марину Цветаеву, как любила до этого Бродского и Высоцкого. И даже чуточку больше. За то, что она была женщиной-поэтом, которая так свободно касалась всего и по чуть-чуть. Которая, как никто рассказала о женской участи, о женской любви, ревности и одиночестве.
После чтения последовала покупка сборников и длинные ночи в упоительном чтении. Вслух, конечно. Потому что Цветаеву нужно читать громко, иногда даже навзрыд. Как, например, "Мой милый, что тебе я сделала".
После знакомства с творчеством последовали переводы стихов Марины на абхазский. Но это были настолько вольные переводы, что в них мало что осталось от Марины Цветаевой.
Невоспитанный стих
Цветаева сказала о женщинах все, и даже больше, чем можно было. И после нее уже многим другим женщинам-поэтам сложно было что-то добавить.
Несмотря на то, что она писала о встречах и расставаниях, это не было банальным "соплежуйством". В каждом стихе чувствуется сила, витальность, упрямство. У Цветаевой хочется брать уроки независимости и эгоцентризма.
Сегодня в абхазских школах и университете Цветаевой хоть и отведено скромное место, она несомненно близка по духу абхазским женщинам. В ней есть та самая черта, которая более всего ценилась здесь, в Абхазии, и которую некогда Дмитрий Гулиа в своем романе "Камачич" обозначил как "ахаҵамԥҳәысра". И эта черта была присуща не только ее характеру, но и ее стихам. Ее невоспитанным стихам, которым, как драгоценным винам, настал черед.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
