Есть такие личности, которые и спустя многие века и даже тысячелетия представляют собой урок и поучительный рассказ. Но их уже рассматривают sub specie aeternitatis, то есть без гнева и пристрастия. Или по крайней мере с минимальным пристрастием.
Это относится и к писателям. Двухсотлетия со дня рождения Гоголя (2009), Герцена (2012), гр. А. К. Толстого (2017), Тургенева (2018) отмечались довольно тихо и уж вовсе без брани. Притом что иные из юбиляров были личностями, некогда возбуждавшими большие споры. Нет оснований полагать, что в 2021 году 200-летия Достоевского и Некрасова пройдут более бурно, пишет Максим Соколов в колонке для РИА Новости.
Скажут: два века — это уже слишком много, тут все страсти усмиряются. Но ведь и вековые юбилеи проходили довольно мирно — Шолохов (2004), Твардовский (2012), Галич (2018). Даже Шаламов (2007), писавший о лагерях вещи пострашнее Солженицына, не вызвал особенных споров в год своего столетия.
Тогда как с Александром Исаевичем все как с цепи сорвались, обвиняя его к 100-летию со дня рождения во всех смертных грехах. Причем никого особенно не волновало изобличение Солженицына ни в 1994 году, когда после двадцатилетнего изгнания он вернулся в Россию, ни в 2008 году, когда он скончал свой жизненный путь. К юбилею же — прямое неистовство.
Причем неистовство никак нельзя объяснить простым воспроизводством советских текстов 1974 года на тему "Позор литературному власовцу!". Все-таки более чем сорокалетний перерыв традиции. К тому же советский агитпроп — страшно сказать! — действовал аккуратнее, чем наши совсем неаккуратные современники, распространяющие со ссылками друг на друга сообщение, что Солженицын-де призывал США к атомным бомбардировкам СССР.
Можно было бы это и проигнорировать — дескать, много чести, — но реакция тут была бы предсказуема: "А! Забоялись, делают вид, что ничего такого не было". Поэтому, рискуя удлинением этого текста (но зато помня завет А. И., призывавшего в спорных случаях цитировать подробно), готов показать, что не забоялись. Да и надо же когда-нибудь покончить с традицией постсоветской лжи. Итак.
Основанием для полного проклятия являются лишь две главы из трехтомной и семичастной книги "Архипелаг ГУЛАГ", которая стала вполне доступной еще в 1990 году. А именно "Обреченные" и "Ветерок революции" (гл. 1-2, части 5). Первая из глав описывает учрежденные 17 апреля 1943 года каторжные лагеря с особенно суровыми условиями содержания и предназначенными для сотрудничавших с немцем. А грех Солженицына состоял в попытке выслушать и другую сторону — ведь коллаборация была не единичным явлением. Тема была лишь затронута, окончательного вердикта не произносилось, но клеймо "литературного власовца" осталось. С точки зрения просоветских критиков, есть такие вещи, углубленное рассмотрение которых противопоказано.
Во второй главе сообщалось о зэковских настроениях 1950 года: "Жаркой ночью в Омске, когда нас, распаренное, испотевшее мясо, месили и впихивали в воронок, мы кричали надзирателям из глубины: "Подождите, гады! Будет на вас Трумен! Бросят вам атомную бомбу на голову!" И так уж мы изболелись по правде, что не жаль было и самим сгореть под одной бомбой с палачами. Мы были в том предельном состоянии, когда нечего терять". Там же рядом говорится: "Мне самому сейчас дико вспоминать эти наши тогдашние губительные ложные надежды. Всеобщее ядерное уничтожение ни для кого не выход. Да и без ядерного: всякая военная обстановка лишь служит оправданием для внутренней тирании, усиляет ее. Но искажена будет моя история, если я не скажу правды — что чувствовали мы в то лето".
И все — но из этого порождается передаваемое из уст в уста сообщение, что Солженицын и в 70-е, и в 80-е призывал власти и общественность США произвести ядерную бомбардировку СССР.
И упущенная возможность: в той же главе про ветерок революции очень сочувственно описывались литовцы, эстонцы и украинские самостийники — с явным и бросающимся в глаза выбелением их образов и их борьбы. Казалось бы, сейчас это было бы совершенно в масть — показать, как писатель солидаризовался с бандеровцами и "лесными братьями". Но — вероятно, по причине незнакомства с оригинальным текстом — в этом Солженицына не упрекают.
Тут впечатляет узость взгляда. У Солженицына была проза до "Архипелага", начиная с "Ивана Денисовича". Было после "Архипелага" его opus magnum — десятитомное "Красное колесо. Повествование в отмеренных сроках", было "Двести лет вместе" о судьбах еврейства в России/СССР, были мемуарные книги, была публицистика "Как нам обустроить Россию" (1990) и "Россия в обвале" (1998), были рассуждения о французской и февральской революциях. Но критики поминают только уязвимые места из двух глав "Архипелага". Как если бы для критиков Пушкина не существовало бы ни "Клеветникам России", ни "Капитанской дочки", ни "Арапа Петра Великого", а только приписываемое (dubia) поэту юношеское стихотворение:
"Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим".
То-то была бы углубленная пушкинистика.
Но взглянем на вопрос и с другой стороны. А. И. был личностью пророческого типа (что не комплимент и не упрек, но простая констатация факта). Одна из черт такой личности — совершенное безразличие к тому, чтобы быть червонцем, который любезен всем. "Ты царь, живи один", и никакого подличанья перед референтной группой. Зубчатая история симпатий к Солженицыну, затем обернувшаяся крайней антипатией, — тому порукой.
Сперва сторонники ленинских начал, проникшиеся в 1962 году к "Ивану Денисовичу", потом либералы-западники, для которых автор "Архипелага" был наш — смелый разоблачитель. Но вскоре выяснилось что к ленинским началам А. И. относится неважно, да и грешит почвенничеством. А также неполиткорректностью по отношению к создателям архипелага. Либералов больно резанула биография Нафталия Френкеля с завершающим выводом: "Мне кажется, он ненавидел эту страну".
Дальше — больше. "Красное колесо" утверждало мысль, что Октябрьская революция была всего лишь афтершоком, тогда как главной катастрофой, после которой все пошло под откос, была Февральская революция, когда сбылась вековечная мечта русской интеллигенции и самодержавие пало. А. И. раздавал нелицеприятные суждения направо и налево, не пожалел и просвещенный Запад, и постсоветских реформаторов — "Россия в обвале", какая уж там любезность. Венцом всего стала дружба с В. В. Путиным и двухтомник "Двести лет вместе", еврейству уж совсем не понравившийся.
А закончилось тем, что критики Солженицына вернулись на круги своя, точно воспроизведя практических работников, критиковавших его после "Ивана Денисовича" словами "Имя нам — легион". Не шутили нимало.
Беда всех разоблачителей — от контрпропагандистов 70-х годов ("Спираль измены Солженицына", выпущенная в СССР закрытым тиражом) до либерала-сатирика В. Н. Войновича ("Портрет на фоне мифа", 2002) — в очень плоском и приземленном образе мысли. Он ваш идейный враг, вы ненавидите его? Имеете право. Но даже и в отношении к врагу должно понимать его масштаб и размер. Без этого получится только зоильство и фельетонизм.
Если же видеть масштаб Солженицына, тогда нельзя не поразиться ни пафосу свободы в "Архипелаге" — ибо все три тома о несчастье и о сопротивлении духа этому несчастью, ни фантастическому владению всеми регистрами русского языка. От библейски-пророческого до едко-иронического. Стоило бы сперва найти соразмерно владеющего, прежде чем описывать "Архипелаг" как примитивную антисоветскую агитку.
В "Красном колесе" нельзя не поразиться не только ширине охвата событий — ведь логика повествования все время заставляет возвращаться вспять, к изначалию — отсюда и столыпинские главы, отсюда и "Этюд о монархе" — юном Николае II, отсюда и "Кадетские истоки" — уж совсем давняя история либерального освободительства. Повествование есть искусная одновременная игра на десяти, двадцати, пятидесяти досках. И при этом очень глубокое вчувствование в личность персонажей — внутренним монологам Николая II и Ленина веришь безоговорочно. Это не говоря о том, что ничего сравнимого про 1917 год — в русской литературе нет. А год этот и спустя сто лет касается до всех и каждого.
Что же до Солженицына-мыслителя, то он еще в 70-е поднялся над примитивным противопоставлением "коммунизм — антикоммунизм" (resp.: "темный Восток — светлый Запад"). В Гарвардской речи (1978 год — а будто сегодня) он сказал: "Ослепление превосходства поддерживает представление, что всем обширным областям на нашей планете следует развиваться и доразвиться до нынешних западных систем, теоретически наивысших, практически наиболее привлекательных; что все те миры только временно удерживаются — злыми правителями, или тяжелыми расстройствами, или варварством и непониманием — от того, чтоб устремиться по пути западной многопартийной демократии и перенять западный образ жизни. И страны оцениваются по тому, насколько они успели продвинуться этим путем. Но такое представление выросло, напротив, на западном непонимании сущности остальных миров… Если меня спросят: хочу ли я предложить своей стране в качестве образца сегодняшний Запад, как он есть, я должен буду откровенно ответить: нет, ваше общество я не мог бы рекомендовать как идеал для преобразования нашего. Западная система в ее нынешнем, духовно-истощенном виде не представляется заманчивой". И это вредитель и примитивный агент влияния (или просто агент)? Побойтесь Бога.
И далее: "Вот каков кризис: не то даже страшно, что мир расколот, но что у главных расколотых частей его — сходная болезнь. Держаться сегодня за окостеневшие формулы эпохи Просвещения — ретроградство. Эта социальная догматика оставляет нас беспомощными в испытаниях нынешнего века". Что уж говорить о веке XXI, который в итоге как бы не пострашнее XX века окажется.
Есть особенность, с которой развивается общественное мнение и общественная мысль, проходя через стадию острого неприятия к последующему "Да кто же этого не знает?". Тот, кто возвещает правду первым, получает сполна от современников, а потомки удивляются: что здесь было такого свежего и неожиданного?
Так вот. В 1962 году, когда был опубликован "Один день Ивана Денисовича", для многих стала откровением фигура главного героя — простого колхозника. Устойчивый советский миф гласил, что если и сажали, то лишь в 1937-1938 годах — и все больше наркомов, дипломатов, командармов, писателей. И при чем здесь простой мужик?
Появился "Иван Денисович" — и миф угас.
В 1974 году, когда на Западе вышел в свет "Архипелаг ГУЛАГ", самым убойным оказался титульный лист — "Опыт исторического исследования. 1918-1953". Он разбил миф о ленинских началах, безусловно светлых и лишь затем непонятно почему поруганных Сталиным. А выяснилось, что кровь и грязь, тюрьмы и трупы сопутствовали всему героическому советскому тридцатипятилетию — от перстов Авроры и до смерти Сталина. Получился такой удар по "ленинской гвардии", которого по сей день не могут простить ни с одной, ни с другой стороны.
В 1980-е, когда выходили в свет узлы "Красного колеса", было довольно сильно распространено ветхое представление о том, как в феврале 17-го взошла заря пленительного счастья, Россия вспряла ото сна, и только большевики (как и Сталин, тоже надутые ветром, вдруг появились и все испортили). Сколь сильно поломал Солженицын эту либерально-кадетскую версию русской катастрофы, мы все могли видеть в прошлом году, в спорах о столетии революции. Февралисты были — да все сплыли, да и сторонники Великого Октября выглядели довольно кисло.
А и Гарвардская речь, и публицистические выступления на исторические темы, и вполне злободневные "Жить не по лжи", "Как нам обустроить Россию" и "Россия в обвале" — все, в общем-то, об одном. О том, что прогрессивное человечество давно и все более явно идет к катастрофе, а наши старания угнаться за катастрофой петушком за дрожками только глупы и комичны. Наверное, вскоре и это станет общим местом — хотя не будет ли поздно?
Трагический русский XX век издавна порождал вопрос и запрос "Когда же явится наш эпос, сопоставимый с "Войной и миром"?". Время пришло — и эпос явился, и пророческое слово прозвучало, другое дело, что оно многим не понравилось своей горечью. Впрочем, у пророков работа такая — быть непонятым. Понятый и приятный всем пророк — это как деревянное железо.
