Сегодня звание литературного нобелиата порядком обесценилось, пишет колумнист РИА Новости Максим Соколов. Лавры уже не те. Но в старые годы премия за литературные произведения идеалистического направления (как бы ни понимать это место из нобелевского завещания) котировалась существенно выше. Если не признание бессмертия в словесности, то где-то на этой линии.
Хотя и тогда мы обнаруживаем и сильную неравноценность лауреатов, и предпочтение классиков, читаемых и ныне, авторам не то что сегодня не читаемым, но даже и по имени не знаемым, и сильное вторжение политики в отбор и выдвижение кандидатов. Первое русское нобелиатство не исключение.
После 1917 года и великого русского исхода в эмиграции начались разговоры о том, что Нобелевская премия благотворно бы повлияла и на русское зарубежье, и на славу русского имени, которая в те года очень сильно пострадала. Мысль в общем виде здравая, но шли к ней исполненным большого плюрализма путем — весьма зубчато.
Начали в 1923 году, выдвинув на премию Бальмонта, Бунина и Горького. Причем если первые были несомненными эмигрантами, то с Горьким все было менее понятно. Формально он в 1921 году отбыл за границу для лечения, фактически его отношения с советской властью были к тому времени довольно напряженные. Он не анафематствовал большевиков, как это делал Бунин в "Окаянных днях", но был от них сильно не восторге. Но, впрочем, прокатились все.
Дальше пошел сильный раскардаш. В 1926 году выдвинули генерала Краснова. К этому времени он издал четырехтомную эпопею "От двуглавого орла к красному знамени" и монархическую утопию "За чертополохом". Об идейной стороне мы сейчас не будем, но графомания была страшная. Нынешние плодовитые авторы обзавидовались бы.
А для плюрализма в 1928 году номинировали Горького, все пребывавшего в Сорренто.
И, наконец, в 1930 году номинировался тандем "Бунин — Мережковский", сменившийся в 1931 году триумвиратом "Бунин — Мережковский — Шмелев". Так и доехали до 1933 года, когда Шмелев выбыл, на его место опять поступил Горький (уже вернувшийся в СССР и успевший посетить Соловки, где ему все очень понравилось), а премию дали Бунину. После чего Горький со Шмелевым выбыли из игры, а упорный Мережковский домогался премии до конца 30-х годов, но безуспешно.
Конечно, премируют за идеалистическую направленность авторских сочинений, а направленность авторских действий и высказываний не подлежит оценке — по крайней мере, формально. "И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он" — что ничему не мешает. Тем более никто не требует от членов Шведской академии провидческого дара, они не несут ответственности за то, что случилось с лауреатом Гамсуном в годы войны.
Тем не менее нельзя не отметить аккуратный выбор академиков. По итогам десятилетнего кастинга лауреатом был выбран Бунин, до самой своей смерти в 1953 году не позволивший себе ничего ни в ту, ни в другую сторону. Ни как Горький, восхвалявший Сталина не по-детски, ни как генерал Краснов (за то даже и повешенный), Мережковский и Шмелев, еще более горячо (писатели же!) восхвалявшие Гитлера.
Бунин держался твердого "Ты царь, живи один", подвергнув себя добровольному заточению в провансальском Грасе, в чем похвалить его должны. Не все тогда воспользовались случаем промолчать, а если речь идет о конкретных номинированных мастерах русской культуры, то это вообще был стыд и срам, предвосхитивший много более поздние времена Нобелевской премии.
Трудно устанавливать прямую причинно-следственную связь между творчеством Бунина (да и вообще любого писателя) и его общественным поведением. Причем принципиальным общественным поведением, потому что и бытового разложения он был не чужд (ménage à trois в Приморских Альпах), и злоязычен был до невозможности (и Маяковский был у него Идиот Полифемович, и Цветаева — психопатка с оловянными глазами, способная, но бесстыдная и безвкусная).
И это принципиальное поведение определялось глубочайшим пессимизмом. "Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки" (1921 год). И остается пребывать, не строя никаких иллюзий, в поисках потерянного времени.
"Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне..." Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду".
И здесь нет места для божественного вождя, как бы он ни назывался.
