Конец 70-х - начало 80-х годов прошлого века, несмотря на то, что это время именуют эпохой двоемыслия и застоя, оно было невероятным по впечатлениям. То было время, когда мы жадно рыскали в поисках авторов, закрытых для массового пользователя, но которых, если постараться, можно было найти.
Время, когда сформировалась так называемая подпольная или кухонная культура, которая стала постепенно прорываться за рубеж. Тогда очень немногие люди имели возможность читать книги хороших писателей, философов, историков. Такое же положение было и в сфере музыки, изобразительного искусства, театра и кино, когда наиболее одаренные вынуждены были покидать родину, а других просто высылали или, что еще хуже, ограничивали к показу или прослушиванию.
На этой заупокойной волне наиболее ярким событием было знакомство с книгами американского издательства "Ардис". Некоторых из авторов мы впервые читали, о других слышали, но не имели возможности найти на книжных прилавках и в библиотеках. Среди них были ставшие уже всемирно известными Аксенов, Ахмадулина, Вознесенский, Высоцкий, Ерофеев, Довлатов, Лимонов, Окуджава, Трифонов и многие другие. В их числе, конечно же, были и Андрей Битов, издавший "Пушкинский дом", и Фазиль Искандер.
Помимо этого, ардисовцы издавали Цветаеву, Ахматову, Мандельштама, Гиппиус, Хлебникова, Платонова, Бабеля, которых тогда нигде невозможно было найти. Многих из них мы читали в самиздатовских машинописных сокращенных версиях. В те же годы вышел и литературный альманах "Метрополь", опубликовавший тайно вывезенные из СССР рукописи многих советских авторов, запрещенных и практически не издаваемых на тот период писателей. Издательство "Ардис", кстати, выпустило в полном объеме эпический роман "Сандро из Чегема" Фазиля Искандера, который потом уже не раз переиздавали, и сегодня он вполне доступен каждому.
Цензура провоцировала интерес
Всех этих авторов сегодня уже можно найти в интернете, купить в книжных магазинах. Но тогда знакомство с их творчеством было для нас глотком свежего воздуха, в котором витал будораживший нас запах свободы. Мы завороженно повторяли имена писателей, публиковавшихся за границей, передавили из рук в руки книги, достававшиеся нам невероятным путем. Возможно, именно цензура провоцировала наш интерес к опальным писателям и мыслителям и отчасти оказала положительное воздействие на наши вкусы в литературе, музыке, живописи и главное - на стремление к свободе самовыражения.
Абхазские аспиранты в Москве были именно теми счастливчиками, которым, благодаря Руслану Джопуа и Дауру Зантария, знавшим многих писателей лично, перепадала возможность читать, а некоторые вещи даже скопировать. С их помощью мы открыли для себя имена неординарных и талантливых современных авторов, зачитывая до дыр известных, но давно запрещенных поэтов, писателей, философов, а потому и особенно желанных. А Пуся, так звали друзья Руслана Джопуа, приносил нам редкие издания или запрещенные книги на один день, и они моментально нами тиражировались. Я отчетливо помню время учебы в Москве, когда все эти книги я ксерокопировал для своих друзей. Ксероксы тогда только входили в наш быт. Их было считанное количество. Один из них базировался на одном московском предприятии, в котором работала моя подруга. Он был такой огромный, что занимал целую комнату. Я носил им оригиналы редких книг, пакетики с мандаринами и иной экзотической снедью, которую нам присылали на поезде из Абхазии. За мизерные деньги, которыми мы оплачивали бумагу и внеурочную, а главное - тайную, работу оператора, нам тиражировали эти книги и там же сшивали в замечательные переплеты. В моей библиотеке появились произведения Искандера, Булгакова, Пастернака, Бродского, Ахматовой, Цветаевой, Льва Гумилева (зачитывался его пассионарной концепцией этногенеза) и многих других, которых невозможно было тогда достать.
Это было время, когда мы открывали для себя новые имена во всех сферах. Ходили на запрещенные выставки художников, прослушивали бардовские песни в подвалах московских домов. Один раз я даже слушал на одном из андеграундов, так назывались эти полуподпольные импровизации в подвалах домов или странных клубах, песни Жака Бреля, известного французского актера и музыканта, коммуниста, впавшего тогда в немилость властей за вольную интерпретацию коммунистических ценностей и запрещенного на какой-то период в стране. Среди писателей наиболее ярким для меня было знакомство с творчеством Чингиза Айтматова, подарившего нам понимание природы манкуртизма через историю человека с рабским сознанием, полностью подчиненным хозяину и ничего не помнящего из предыдущей жизни. Одно название его повести "И больше века длится день" уже было законченным произведением. Невероятным также было для меня открытие Тимура Пулатова, восточного писателя, излагавшего мысли на замечательнейшем русском языке, и, конечно же, Андрей Битов, потрясший нас своими проникновенными заметками о Кавказе.
Собственно о Битове
Так вот, в начале 80-х Андрей Битов как-то приехал в Абхазию. Он много путешествовал тогда по Кавказу. В один из вечеров я попал к Дауру Зантария, где и увидел Битова. Я практически не говорил, с упоением вкушал его диалог с Дауром, который проходил в смешанном аромате запаха сигарет и кофе, и разумеется под чачу. Лариса, жена Даура, периодически приносила нам новые порции кофе. И вдруг к нам пришел в гости один мужчина, которого кто-то из друзей Даура решил познакомить с Андреем Битовым. Даур его рекомендовал как представителя русской интеллигенции, кажется, он жил в Агудзере. Не успел гость присесть, как начал сразу же рассуждать, обращаясь только к Битову, на разные темы: о культуре вообще, о литературе, о чем-то касательно местных обычаев и менталитете, о роли просвещения, в том числе идущего посредством русской культуры и языка, явно намекая на то, что он и есть один из его проводников.
Я с некоторым раздражением слушал его. Меня смущала менторская и заговорщицкая тональность изложения некоторых событий, их странное толкование, но не встревал в беседу, ибо заметил, как Битов внимательно, затаив дыхание, со странным выражением лица слушал собеседника, иногда с удивлением задавая уточняющие вопросы. Не помню, сколько это длилось, но гость все-таки закончил рассуждения и ушел. Неловкая пауза после его ухода давила на нас своей неопределенностью. Молчание повисло под потолком в клубах сигаретного дыма. Пауза была не очень долгой, но слегка неловкой. Мэтр прервал ее неожиданно, но плавно. Почти не обращаясь к нам, а скорее проговаривая для себя, произнес:
- У меня сейчас такое впечатление, словно я сидел под грушей, расслабленно наслаждаясь исходящей от не прохладой, любуясь нежной зрелостью ее плодов, вкушая тонкий аромат исходящего от них благоухания, и вдруг мне на голову вместо них падают плоды тунгового дерева.
Почему он вспомнил именно тунг я не понял, но, видимо, его поразило обилие этих странных деревьев с несъедобными плодами, принесенных из далекой Азии и высаженных по всей Абхазии. Мы не стали уточнять, но было понятно, что его озадачила та беседа.
Странный комплемент
На второй день с утра мы встретились на набережной и спешно двинулись в ресторан "Рица". Битов очень интересно говорил на разные темы, под водочку, разумеется, мы слушали совершенно простые и потрясающие рассуждения о вещах, казалось бы, простых, но представших совершенно с другого ракурса. Я часто испытывал на себе его пристальный взгляд, скорее всего это было вызвано тем, что я был для него новым лицом в окружении Даура. Иногда он обращался ко мне, и мне приходилось, преодолевая охватившую меня робость, тоже вступать в беседу.
После его отъезда мы шли с Дауром по набережной в поисках подходящей компании для кофепития на "Амре", и вдруг он мне выдал:
- Кстати, Битов сказал о тебе, что ты ему напоминаешь рафинированного петербуржца, которого уже редко можно найти.
Я обиделся. Мне не понравилось определение "рафинированный", ядовито произнесенное Дауром, на что тот ехидно отреагировал:
- Вот негодяй, почему он именно тебя так назвал и не разу не обозвал так меня!
Так тогда я и не понял - то была хвала или хула, но это было. Как жаль, что тогда, в молодости, я редко записывал свои впечатления от различных встреч, но вдруг вспомнил именно этот рубеж - конец 70-х – начало 80-х, и эти два дня, проведенные в компании Андрея Битова. Вспомнил, когда пришло сообщение об уходе мэтра российской литературы.
